Упорного человека

Тяжкая страсть тщеславия побуждает человека к делам благочестия и «особо благочестивому» образу жизни. Мысль о собственной благочестивости услаждает фарисейское сердце. Фарисею остается только прибавить к этому самоуслаждению дела показного благочестия, и можно вкушать каждый день патоку от людей, которые заметили его набожность и похвалили. Ходатайственная молитва приятна Господу, не только молитва о воцерковленных людях, но и о закоренелых грешниках тоже Да, ходатайственная молитва приятна Господу, не только молитва о воцерковленных людях, но и о закоренелых грешниках тоже. Таково убеждение святителя Феофана. И святитель считает, что такая молитва не повлечет за собой бедствие для молящегося. Между прочим, мне приходилось слышать много раз, что опасно молиться за упорного грешника – можно в беду попасть, бесы нападут. Причем это произносилось как духовное рассуждение – из опыта, а не из головы. Думается, в беду и правда можно попасть – если совершать ходатайственную молитву о грешнике с чувством духовного превосходства над ним: «Я вымаливаю его». Иногда даже с подспудным сознанием: «Себя вымолил, теперь вот папу вымаливаю». То есть, опять-таки, тщеславие и самомнение приносят беду, вводят человека в опасность, а не ходатайственная молитва. Добрались мы до загадочных слов святителя Феофана. Он говорит в конце: «Молитва… привлекает и самого того, о ком молятся, к молитве и покаянию, действуя на душу, по сочувствию душ». Кристально ясен только общий смысл слов: молитва привлекает милость Божию на грешника и на того, кто молится о грешнике. Благодаря такой молитве и милости Божией грешник может прийти к покаянию, начать молиться. Видимо, тот, о ком писал святителю Феофану отец Макарий, – бросил молиться

Наших душ еще до нашего рождения,и, видимо, если нет одного, то нет и другого?– По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, – ответил Симмий. –И какое прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, чтоодинаково существуют и души до рождения, и те сущности, о которых тыговоришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да,все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют – и прекрасное, идоброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мнедругих доводов не надо!– А как быть с Кебетом? – спросил Сократ. – Нужно ведь и егоубедить.– Я думаю, и ему этого достаточно, – сказал Симмий, – хотя нет насвете человека более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, онвполне убедился, что душа наша существовала до того, как мы родились.Но будет ли она существовать и после того, как мы умрем, – продолжалон, – это и мне, Сократ, представляется еще не доказанным. Еще неопровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что сосмертью человека душа немедленно рассеивается и ее существованиюнастает конец. В самом деле, пусть даже она возникла и образоваласьгде-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в человеческоетело, – разве это мешает ей, после того как она наконец войдет втело, а затем избавится от него, погибнуть и разрушиться самой?– Ты прав, Симмий, – заметил Кебет. – Я бы сказал так: доказанатолько половина того, что нужно, а именно что наша душа существовалапрежде, чем мы родились. Надо еще доказать, что и когда мы умрем, онабудет существовать ничуть не хуже, чем до нашего рождения. Иначедоказательство останется незавершенным.– Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, – возразил Сократ, –если вы потрудитесь соединить в одно два доказательства – это идругое, на котором мы сошлись раньше, то есть что все живое возникаетиз умершего. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в жизнь ирождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти,

Иногда за кажущейся лёгкостью стоят часы упорного труда.

Надо из нее уходить.К началу 30-х годов Пришвин становится признанным мастером прозы – он создает свой художественный стиль.Основная особенность и сила пришвинского слова – в сочетании поэзии с философичностью мысли и с точностью наблюдений.В эти годы Пришвин проявляет особый интерес в своем писательстве к форме очерка. Очерк у Пришвина – это следствие усвоенного им некогда научного метода в мышлении – его строгость, отсутствие чувствительности, стилистических украшательств. Пришвин называл в эти годы очерками все жанры своих произведений, начиная с поэтической миниатюры и кончая отдельными главами романа. По выражению Горького, автору было «угодно свои поэмы называть очерками».В чем же секрет этого удивительно упорного авторского своеволия? Он ясен: Пришвину необходимо видеть мир природы и человека не из окна писательского кабинета, не со страниц чужих книг, а собственными глазами. Не только видеть, но самому пережить. Не только пережить, но и назвать своим словом, уже неотделимым от события.Теперь, когда перед нами раскрывается картина его жизненного пути, мы можем сказать, что цель была у него одна – спасение на земле самой жизни и в ней ее светлого начала.Записи дневника последних лет:«Мы (художники. – В. П.) принадлежим к тем скромным деятелям в творчестве самой субстанции мира, которые не имеют времени на политическую оперативную деятельность. Мы верим, что наша деятельность необходима в деле создания мира еще более, чем политика, потому что без субстанции мира политику нечем и оперировать ».«Моя родная страна скажет новое слово и им укажет путь всему миру».«…Лично я боролся за мир с того самого раза, как взялся за перо ».Идет конец 20-х и начало 30-х годов В печати часто появляются охотничьи рассказы Пришвина – о природе, о собаках. Слов нет, они ближе читателю, чем его сложные размышления в романс «Кащеева цепь» или в повести «Журавлиная родина». Никто не подозревает, как серьезен и подчас грустен в эти годы веселый охотник, ставший известным в советской литературе главным образом именно такими «охотничьими» рассказами.В те годы организация Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) пыталась диктовать свои вкусы литературе. Ее установки отвращали Пришвина. В 1939 году он вспоминает: «Два чудовищных момента русской культуры: когда декаденты объявили: „я – бог!“ И потом рапповцы тоже: „мы – правда!“ – и диктовали свои условия художнику от имени правительства».В писательской работе Пришвину трудно было с его поэтической темой о природе, вызывавшей нападки в печати. Тема Пришвина «природа – человек» критикой принималась с натугой. Появились статьи, толковавшие литературную работу Пришвина как украшательство жизни пейзажем, как уход от гражданственности, от необходимой борьбы, как равнодушие к вопросам общественных отношений. Пришвина обвиняют в печати в «неумении или нежелании служить задачам классовой борьбы, задачам революции».Критики не вникали в подлинный смысл творчества Пришвина, выраженный им простыми и точными словами: «Моя работа коммунистическая по содержанию и моя собственная по форме». И писал он далеко не об одной природе, тем более не о природе, оторванной от человека. По-новому освещая мир природы, Пришвин воздействовал на отношения человека к природе, равно как и на самые общественные отношения людей между собой.Теперь, во второй половине столетия, эта мысль стала понятной по всей земле и самому маленькому школьнику, а тогда критик судил писателя по трафарету И для самого